— Давайте поговорим о стереотипах: в современном мире успех ассоциируется с молодостью, у нас даже работу после тридцати пяти уже не найдёшь; вы же опровергаете и этот стереотип.— Да, так вышло, что я родилась в 1960-м. И как у меня получилось родиться почти полвека назад? Видите, я не боюсь своего возраста, могу ещё раз сказать: мне 50 лет, и я не впадаю от этого в депрессию.
В моей жизни было несколько великих уроков, один из них мне преподала моя бабушка. Она родилась в 1900 году и умерла в возрасте 97 лет. И знаете, до самого конца она, как сейчас говорят, зажигала. Она всегда говорила, что возраст — это очень смешная вещь и с каждым годом жизнь становится только лучше. Так же теперь и для меня.
Всё становится только лучше. Я бы никакому событию в своей жизни не пожелала произойти даже годом раньше. Возможно, это бабушкино влияние, но у меня всегда было странное ощущение, что моя жизнь не начнётся по-настоящему, пока мне не исполнится сорок. Когда я была тинейджером, в 20, а потом и в 30 лет я просто занималась всякой ерундой, ничем не интересовалась, не привлекала к себе внимания, скрывалась. Даже в сорок я продолжала просто лениться что-то делать.
Ну а раз я всегда знала, что не раскроюсь раньше 40 лет, так чего же мне бояться? Только сейчас наступает всё самое интересное в моей жизни.
— Ну не может же всё начинаться бесконечно. Если постоянно верить, что всё ещё начнётся, можно пропустить момент, когда стоит начинать.— Откуда мы знаем, может быть, для нас всё только начинается в эту минуту? Мне, конечно, помогало, что я ничего особенного от жизни не ждала. Я ничего не планирую, у меня нет больших целей, я просто живу, как мне нравится, и всё само происходит вокруг меня.
В период моей работы с Дереком Джарменом между нами возникла атмосфера счастья и благодарности, и я не хотела её терять — я искала её везде и со всеми и в результате превратила в счастье и веселье всю свою работу.
Впрочем, должна признаться, я никогда не старалась стать крутым профессионалом, я для этого слишком ленива.
читать дальше— И что же начинается сегодня?
— Сегодня счастливый день. Мы представляем здесь, на Берлинале, фильм «Я есть любовь» — фильм, который начался 11 лет назад. 11 лет — очень долгий срок, большинство вещей требуют куда меньше времени.
Последний раз так долго я работала над лентой «Орландо» по Вирджинии Вулф, но и тогда работа заняла пять лет. Между этими картинами есть, кстати, что-то общее: чувство начала пути, осознание, что начинаешь что-то большое и важное.
Обе картины очень амбициозны, это очень бедные фильмы о богатых людях, так что роскошь, которую вы видите на экране, сделана весьма скромными средствами.
— Но почему же так долго?
— Мы с Луко Гваданино, режиссёром фильма, старые друзья, а познакомились мы абсолютно сумасшедшим образом. Началось всё с того, что 11 лет назад Луко написал мне письмо.
Мне было тридцать девять, а ему двадцать два, это было очень давно. Он решил снять небольшую короткометражку по Берроузу и хотел, чтобы я её озвучила. У меня в тот момент был сложный период: я решила не сниматься, не читала писем и ему не ответила.
Через год после этого мы случайно столкнулись в Риме: некий молодой человек просто встал рядом со мной, не заговаривал, но и не уходил.
Я в этот момент разговаривала с каким-то важным чиновником и, честно говоря, его назойливость меня впечатлила. А ещё мне было интересно, когда же ему наконец станет скучно и он уйдёт?
В результате я сама с ним заговорила. Это было смешно: он вообще не говорил по-английски, ну а мой итальянский был ещё хуже, чем его английский (смеётся).
Вкратце наш диалог с использованием жестов выглядел так:
— Я писал тебе.
— Я помню.
— Ты не ответила.
— Да, извини. И как твой фильм?
— Я его не сделал.
— Почему?
— Ну, ты не ответила, и я не сделал.
Да я просто дар речи потеряла от этой невиданной артистической наглости: человек в 22 года решает снять короткометражку. Пишет мне, совершенно незнакомому человеку, довольно известной актрисе. Я не отвечаю, и он решает — фиг с ним, не буду делать фильм.
— Так как же родилась идея фильма?
— Уже довольно давно мы хотим создать современную классику кинематографа. Мы начали обсуждать проект картины о буржуазных капиталистах.
Не об аристократии, но именно о буржуазии, буржуазной жизни и окружении, причём рассказать об этом замкнутом и сложном мире с документальной точностью, как Висконти описывал аристократов прошлого века.
Нас интересовало всё: семья, история, династия, целая традиция, поражённая изнутри неким взрывом, ярким событием. Эмма, моя героиня, ставшая этим событием, — это типаж более близкий русским романам, нежели настоящей жизни. Она героиня Толстого, воплощение образа идеальной женщины, женщины, которая должна измениться, пройти трансформацию.
— Легко ли вам дался итальянский? Почему вы решили опираться именно на Италию, вы считаете, что буржуазный класс и социально-эмоциональные проблемы характерны для неё в большей степени, чем для других стран?
— Итальянский легко звучит вокруг меня, я чувствую его в своих ушах, но говорить на нём мне тяжело. Проще молчать и понимать. По поводу Италии — речь идёт даже не о ней, но конкретно о Милане.
Важно, как он построен, как сделаны его улицы — ты можешь идти по ним и даже не догадываться, что за этими дверями, в этом дворе живут люди, которые настолько богаты, что ты даже не можешь себе этого представить.
Но эти люди скрытны, они не идут на контакт, ты не увидишь их на улице, они скрывают, что их дедушка разбогател во время фашистского периода, — это не европейские аристократы с их 600-летней родословной, нет, их взаимодействие с современной культурой началось совсем недавно.
Почему Милан? Было время, когда мы думали о Риме, но Милан оказался очевидным решением, как только я его увидела. Сама история очень миланская, и как только мы нашли дом, всё сразу встало на свои места.
Этот дом — известный памятник архитектуры, он как раз открылся после реставрации, но в нём никогда не снимали. Он ассоциируется с Римом, чем-то похож на клетку, его интерьер — полумузей-полутюрьма, и в то же время в нём есть что-то фашистское.
Дом подошёл нам идеально: весь фильм крутится вокруг него, это полноценный персонаж.
— То есть метафорически Эмма, покинув Советский Союз, попадает в другую, не менее строго регулируемую систему?
— Да, в какой-то степени Эмма попадает из клетки в клетку, из одного жёстко структурированного общества в другое. Женщины, пережившие это, женщины, которых я видела, с которыми я говорила, были ошеломлены богатством, ошеломлены миром, который они увидели, поэтому они просто закрыли рот, замкнули слух. Они носят собственное лицо как платье и свободно тратят большие деньги — вот какова их жизнь.
Мне очень интересно, как русская публика отреагирует на образ Эммы. Вы, скорее всего, принадлежите к более позднему поколению, но Эмма вышла замуж за Танкреди в 1979 году — это ведь была совсем другая Россия, гораздо более жёсткое общество.
Я не знаю, правда это или нет. Во всяком случае, я встречалась с русскими женщинами в Милане, причём именно в Милане пережившими схожую историю в те же годы, — у них я и заимствовала их память и ощущения.
— Люди этого поколения были более сильными, склонными сражаться за свою позицию в мире, жить, вырываясь из клетки или перестраивая саму клетку. Эмма больше напоминает персонажей русских романов XIX века. Тогда как поколение 60-х — вряд ли они бы заткнулись, они не пассивны и более независимы. Кто повлиял на вас в создании образа Эммы, помимо реальных людей?
— Прежде всего литература, как вы верно заметили, русские романы. Для меня была важна несвобода Эммы: уехав на Запад, она не освободилась, не вышла за грань своего мира. С этой точки зрения её дочь куда более свободна, она и ведёт Эмму к освобождению.
— Это уже ближе к английской литературе: эмансипация и внутреннее освобождение женщины. Эмма — мать, для неё важны отношения с детьми. Но что, на ваш взгляд, является спусковым крючком для неё — отношения с сыном или дочерью? Кто «взрывает изнутри династию»?
— Мы опирались на определённую традицию чувства, и почти до конца у нас был выбор. Мы понимали, что нужна смерть, которая выступит в роли триггера, но кто должен умереть? Дочь в Лондоне?
Конечно, дочь Эммы ― краеугольный камень всей истории. Она идентифицирует собой свободу: если бы она следовала традиции, занималась более логичным и привычным для женщины рисованием вместо фотографии, вышла бы замуж и продолжила династию — ничего бы не случилось. Она триггер, взрывающий династию, этот замкнутый буржуазный мир изнутри.
А вот Эдуардо — это личный триггер Эммы, второй триггер фильма. Сын — единственный, с кем она говорит по-русски, помогает ей сохранить её «я», её русскость, национальную и личную идентификацию. Его смерть заставляет её заткнуться раз и навсегда — он больше не услышит её, значит, ей больше незачем и не для кого заговорить. Её побег — и вечное молчание, и небытие.
Беседовали Ксения Щербино, Владислав Поляковский
www.chaskor.ru/article/tilda_suinton_ya_ne_boyu...